Читать книгу "Алина, или Частная хроника 1836 года [СИ] - Валерий Валерьевич Бондаренко"

того: я точно с другой планеты вернулась сюда сейчас!

Наверно, припадок мой продолжался, потому что все лица также ужасно преобразились. Я видела напротив себя мадам Нессельроде с желтой усатою головой, похожую в своих алых перьях на хищную, дико-злую птицу. Рядом был ее карлик муж, сверкавший звездами, словно Млечный путь, — но боже мой! Я ясно видела, что и сам он морская звезда с тысячью дрожащих щупалец, с ехидным розовым клювом и с какими-то пудреными цветами в прозрачном черепе вместо мозгов!..

Рядом возвышалась могучая челюсть барона Бруннова, который показался мне крупной зубастой лошадью пегой масти, а зубы у него были черные и желтые вперемешку, как шахматная доска. И этот его гибкий бордовый язык, раздвоенный на конце! Он вылетал изо рта Бруннова поминутно, словно некое тело, отдельно живущее в его массивной, как шлем, голове.

В остальных ложах все были какие-то мартышки, слоны в мундирах и пеликаны, и скелеты с гусиными шеями и париками на зелененьких черепах…

«Я схожу с ума!» — мелькнуло тотчас же в голове. Сердце замерло: казалось, я лечу в какую-то темную, снежную, безнадежно глухую пропасть…

Я все же взглянула на царскую ложу. Увы, здесь было всего два лица, хотя людей свиты теснилось куда как больше. Но лишь два остроносых и бледных немецких лица с выпученными глазами белели на золотистом и черном фоне как бы древесной кроны. Тел, однако же, не было вовсе, — только сиянье бликов да эти пронзительные лица, точно обозначенные двумя ударами топора.

И так во всех ложах, — одни ужасающие химеры! Лишь в одном месте увидела я лицо человека, — продолговатое, нежно-розовое, с пепельными кудрями над высоким и бледным лбом. Классически ясное, прекраснейшее лицо, — это был, скорее, лик античного какого-то полубога. Только тонкие каштановые усы, как две присосавшиеся к верхней губе пиявки, портили бы этот чем-то властно влекущий облик, — но они лишь придавали ему живое, веселое и вызывающе-дерзкое, какое-то беззаботное выражение! И все же нечто роковое и обреченное было в этом одиноко-прекрасном лице.

Почувствовав мой до неприличия долгий взгляд, д'Антес вздрогнул, точно кто-то прикоснулся к нему внезапно. Но тотчас же рассмеявшись, он что-то сказал, наклонившись, желтой дипломатической мартышке подле. Впрочем, то, кажется, был его отец…

(В этом ужасном состоянии внутреннего прозрения я не смела взглянуть на дядюшку, тетушку и Базиля, — от ужаса я, наверное, закричала б!..)

Тут хор вдруг грянул, опера завершилась. Все встали хлопать. И только тогда посмела я взглянуть в ложу, где, говорили, был бедный Пушкин. Увы, — там оставалась лишь прекрасная Натали! Улыбаясь как-то беспомощно, застенчиво, полудетски, она раскрывала и закрывала свой кружевной белый веер почти в такт овации, сотрясавшей весь этот зал».

ГЛАВА ВОСЕМНАДЦАТАЯ

Мы точно знаем, что в середу 2 декабря 1836 года д'Антес и Катрин Гончарова, уже в качестве жениха и невесты, явились в салоне Карамзиных. Всем петербуржцам этот день запомнился, однако, ужасной погодой с дождем и снегом и вздувшейся, почти черной Невой, швырявшей волны свои за парапеты набережных. Пушкин в тот день все жаловался на озноб, называл местный климат «медвежьим» и на словах и в письмах твердил одно: «На юг, на юг!»

Лишь поздно ночью стало ясно, что наводнения не будет: ветер подул восточный, сухой и холодный.

Алина сидела в ту ночь у Жюли в дальней, глухой круглой комнатке, где помещался лишь огромный диван с горами подушек и арабский столик о девяти резных ножках. Алина склонила локоны над столиком, вглядываясь в большую хрустальную сферу, что льдисто сияла возле свечи в высоком подсвечнике. Пламя свечи едва освещало эту комнату в темных коврах и Жюли, что в черном халате, мерцавшем серебряным галуном, откинулась на подушки. Однако и огонька свечи Алине было довольно, чтобы увидеть в хрустальной сфере нечто такое, отчего она вдруг ахнула, отшатнувшись.

— Ты чуть волосы себе не зажгла! — воскликнула Жюли невольно.

— Неужли все это правда, все это будет, Жюли?! — вскричала Алина.

— Кто тебя заставляет верить? — пожала Жюли плечами. — Я ведь предупреждала: гадать опасно. У меня всегда голова болит после… Конечно, это и грех, — однако ж что тебя там напугало?

— Он на снегу лежит, — все лепетала Алина в страхе. — Потом приподнялся, — и упал снова… Ужасно!..

— Ты его любишь!

— Я?!

Впрочем, и своему дневнику не смогла Алина доверить разговора с великим поэтом, который она имела вчера на бале у Хитрово. Пушкин вдруг подошел к ней и сказал напрямик, что за год она изменилась, что в лице ее есть теперь что-то загадочное, — мистическое, возможно… Алина вздрогнула: откуда может он знать о странном ее виденьи в театре? Однако же он смотрел на нее так, точно видел насквозь; он стал шутить весело, зло и страшно. Алина смеялась, но ей все казалось, что по голым ее плечам бегают ледяные, жгущие блошки. Ей вдруг страстно захотелось этого человека, — она смешалась…

— Вы знаете всех моих врагов (нет, — он сказал: «всех этих»!) наперечет, и вы добры. Однако же не мешайтесь: это мое лишь дело!

И отошел от нее резко, без объяснений.

Алина как потерялась. А ночью Пушкин приснился ей, отчего-то огромный, холодный, темный, — ровно какой металлический. Он приближался к ней, как-то странно — словно и неживой — переставляя негнущиеся, точно из меди, ноги. К тому же он смотрел поверх Алининой головы. Она поняла, наконец, что Пушкин ее сейчас раздавит. Алина бросилась в сторону, вдоль какой-то быстро мелькавшей своими острыми прутьями бесконечной и черной, однако же кружевной решетки. Но решетка вдруг стала одной огромной, как дом, волной и нависла над Алиной еще страшнее, чем даже Пушкин.

Алина ахнула — и в холодном поту проснулась. Но проснулась она отчего-то в низком бревенчатом домике. За стенами страшно выла метель, Пушкин в алой атласной, точно огнями ходившей, рубахе сидел на лавке возле стола. Он был похож на цыгана просто до неприличья. Черный, страшно кудрявый, он скалил яркие зубы и тянул к Алине когтистую руку с грубой, дешевой рюмкой, наполненной чем-то мутным.

При этом Алина вдруг поняла, что сама она совсем, совсем уже без одежды…

Из дневника Алины Осоргиной:

«Итак, я люблю человека, который один есть живое лицо в нашем ничтожном свете! Он кажется уже очень не молод, лицо его точно изрезано следами многих страстей, он (отмечу и это!) уже лысеет, увы… Он одевается небрежно; он резко, вызывающе-нервно хохочет. У